Это страшно. Это слишком страшно для моего восприятия. Когда чувствуешь равнодушие. Когда понимаешь, что она совершенно беспомощна. Когда вместе с ней идешь через этот чертов парк и видишь эту потерянную толпу. Этого сгнившего Стрекача. Совершенно отсутствующие души "шестерок". А потом - полное равнодушие.
Как будто в мире нет больше живых и сострадающих душ. Как будто все умерло. Есть только разрушенная деревня, уничтоженный парк и изба Гавриловны. В ее мире нет ничего чистого. Не потому ли она так скребет, вымывает и вычищает избу Гавриловны? Не для того ли, чтобы хоть чуть-чуть "вычистить" мир?
Страшное одиночество, когда никого нет. Есть только жалкое подобие чувств.
Их двое - отчим и Людочка. Только в них есть что-то непотерянное, светлое. В нем - осколок неполученного детства, спрятанный глубоко-глубоко внутри и надежно защищенный закаленным, выгоревшим характером, твердым, но спокойным. Как будто большая умная собака лежит у дверей дома. Не лает, не бросается и не стремится показать свое превосходство перед окружающими шавками. Охраняет...Но стоит лишь пьянице обидеть хозяина или нагло посягнуть на ее собственность - тут только держись. Тихо, спокойно и страшно пойдет в наступление.
и она. Маленькая, так и не повзрослевшая, беспомощно-наивная, приученная работать без единой жалобы, ничего и никак не видевшая в жизни, но владеющая самым сильным и одновременно самым слабым человеческим достоинством. Как будто бы птичка, маленькая-маленькая птичка, неустанно трудится, незаметно делает какую-то свою работу, и время от времени касается нежным, мягким, пуховым крылышком тех, кто рядом. Но только постоять за себя не в силах. Крылышки не приспособлены...а взлететь не дают. Да и кажется, что не к чему. И даже верить она недостойна, как ей говорят...«достойным веры в Бога надо быть, мол, не комсомольский тебе это стройотряд, не бардак под названием «десант на колесах», пусть, мол, «мохом грех ейный хоть маленько обрастет, в памяти поистлеет, тогда уж, может, и допущены к стопам Его страдальческим будут они, богохулки»
А ведь взлетела она все-таки. Уже после смерти, а взлетела.